немного о писателях

[snusmumrikk13]

точнее, об одном писателе.
гуляя вчера по книжному и видя книги Нила Геймана, вспомнила, что он долго лежит у меня на скамейке запасных (вернее, не он, а книги его), но осилить я смогла только несколько рассказов (стыд и позор!! я сама знаю). каждый раз находится что-то, что хочется прочитать больше, вон, новый дозор пылится уже неделю, но все никак Мураками закончить не могу( а всему виной проклятый Хиддлстон и иже с ним (это я любя, конечно ХД) наверное, это первый раз со мной такое, когда я смотрю больше, чем читаю. непорядок(

тем, кто не слышал о Геймане, или слышал, но припоминает смутно, могу напомнить - это тот самый чел, что написал "Коралину в стране кошмаров" и "Звездную пыль". кстати, Коралину читать было страшно (отчасти из-за жутких иллюстраций, отчасти - из-за цинизма писателя).

ну в общем-то, решила выложить тут мой любимый рассказ Геймана. каждый раз, когда читаю, рыдаю над последней строчкой - не могу.

"Цена"

Бездомные бродяги оставляют на воротах, деревьях, и дверях знаки, чтобы дать друг другу понять, что за люди живут в домах, мимо которых они проходят. Наверно, у кошек тоже есть что-то подобное: как иначе можно объяснить, что под нашей дверью год за годом неизменно появляются бездомные кошки, брошенные, голодные, блохастые?
Мы берем их в дом. Мы кормим их, мы выводим блох и клещей, мы везем их к ветеринару. Мы платим за прививки и - унижение из унижений - за то, чтобы их кастрировали.
И они остаются жить у нас: на пару месяцев, на год, навсегда.
Появляются они в основном летом. Мы живем за городом, как раз на таком расстоянии, чтобы горожане сочли возможным бросать своих питомцев у нас под боком.
У нас никогда не живет больше восьми кошек, но редко - меньше трех. На данный момент популяцию кошек в моем доме составляют: Гермиона и Под, соответственно полосатой и черной масти, две безумные сестрицы, обитающие в моем кабинете на чердаке и с остальными кошками не общающиеся; Снежинка, голубоглазая длинношерстная белая кошка, которая несколько лет наслаждалась жизнью дикаря в лесу, прежде чем променять свободу на мягкие диваны и кровати; и последняя, зато самая крупная - Чапа, дочка Снежинки, тоже длинношерстная и похожая на подушку в рыжих, черных и белых пятнах. Однажды, еще совсем крошечным котенком, она едва не задохнулась в гараже, просунув голову в петли старой сетки для бадминтона. Когда я ее нашел, почти мертвую, мы думали, что она не выживет, но она, к общему удивлению, оправилась и выросла самой доброй из всех встречавшихся мне кошек.
А еще есть черный кот. У него нет имени - он просто Черный Кот, явившийся с месяц назад. Мы сперва думали, что он вряд ли намерен остаться надолго: он не был похож на бездомных кошек, поскольку был достаточно хорошо упитан; с другой стороны, вряд ли его просто выбросили на улицу - для этого он был слишком стар и самоуверен. Он был похож на маленькую пантеру и двигался, словно клочок ночи.
Однажды летом мы обнаружили его под нашим ветхим крыльцом. Он сидел там и поглядывал наружу: самец, с виду лет восемь-девять, глаза желто-зеленые, дружелюбный, абсолютно невозмутимый. Я решил, что он забрел к нам с соседней фермы или усадьбы.
Мне надо было уехать на пару недель, закончить книгу. Когда я вернулся, он все еще жил под крыльцом, где спал в старой кошачьей корзинке, которую нашел для него один из детей. Однако его было почти невозможно узнать. С него клочьями сходила шерсть, и на голой серой коже были видны глубокие царапины. Одно ухо было изжевано едва ли не в клочья. Под глазом виднелась глубокая рана, а нижняя губа была разорвана. Он похудел и выглядел уставшим.
Мы отвезли Черного Кота к ветеринару, который прописал ему антибиотики, и давали ему лекарство каждый вечер, подмешивая к кошачьим консервам.
Мы не могли понять, с кем он дрался. Со Снежинкой, белоснежной красавицей, нашей почти дикой королевой? С енотами? С крысохвостым клыкастым опоссумом?
Каждую ночь его раны становились хуже - то мы видели, что у него изодран бок, то на следующее утро весь его живот был исполосован следами когтей и кровоточил.
Когда дело дошло до этого, я отнес его в подвал, чтобы он мог поправить здоровье, лежа у обогревателя, за грудой старых коробок. Он оказался на удивление тяжел, этот Черный Кот, но я взял его на руки и отнес вниз. Я перенес туда корзинку и миску, приспособленную вместо туалета, и оставил немного еды и питья. Потом я закрыл дверь в подвал. Когда я вышел оттуда, руки у меня были в крови.
Он не выходил из подвала четыре дня. Сначала он даже не мог есть сам: из-за раны на морде он смотрел только одним глазом, он хромал и, когда он пытался ходить, его шатало. Рана на губе была полна густым желтым гноем.
Я заходил к нему каждое утро и каждый вечер. Я кормил его и давал ему лекарство, которое смешивал с консервами. Я вытирал самые жуткие раны и разговаривал с ним. У него был понос и, хотя я выносил миску каждый день, в подвале жутко воняло.
Те четыре дня, пока Черный Кот жил в подвале, выдались нелегкими: младшая поскользнулась в ванной, ударилась головой и едва не утонула; мне сообщили, что от проекта, которым я жил последнее время - сценария радиоспектакля по роману Хоуп Мирлис «Смех-в-тумане» для Би-Би-Си - решили отказаться, и я понял, что мне не хватит сил начинать все заново, пытаясь пристроить его где-нибудь еще; старшая дочь, которую мы отправили в летний лагерь, засыпала нас душераздирающими письмами и открытками, по пять-шесть в день, умоляя нас забрать ее домой; сын подрался с лучшим другом, да так, что они больше не разговаривали; жена, возвращаясь домой поздно вечером, насмерть сбила оленя, выбежавшего на дорогу прямо перед машиной. Машина стояла в гараже, дожидаясь ремонта; жена отделалась небольшой царапиной на лбу.
На четвертый день кот уже расхаживал по всему подвалу, ступая еще неуверенно, но уже нетерпеливо между стопками книг и журналов с комиксами, коробками со старыми письмами и кассетами, картинками, подарками и всяким хламом. Он побрел к двери и замяукал, глядя на меня. Я неохотно открыл дверь.
Он пошел на крыльцо и проспал там до вечера.
На следующее утро на его боках появились новые глубокие раны, а доски крыльца были усеяны клочьями черной кошачьей шерсти - его шерсти.
В тот день мы получили еще несколько писем от старшей дочери, которая писала, что жизнь в лагере, похоже, налаживается и она, может, и выживет там еще несколько дней; сын помирился с приятелем, хотя в чем там была проблема - разошлись во мнениях по поводу компьютерных игр, «Звездных войн» или некой Девочки - я так никогда и не узнал. Редактор Би-Би-Си, который зарубил «Смех-в-тумане» оказалось, брал взятки (деликатно выражаясь, «сомнительные ссуды») у независимого продюсера, и его отправили в бессрочный отпуск; на его место пришла дама, которая, как я к немалой моей радости узнал из присланного ей факса, и предложила мне этот проект.
Я подумывал, не запереть ли снова Черного Кота в подвале, но решил, что не стоит. Вместо этого надо попробовать выяснить, что за зверь каждую ночь является к нашему дому, а уж потом разработать план действий - может быть, поставить ловушку.
На дни рождения и Рождество мне дарят разные устройства, которые я так люблю, и которыми, вообще говоря, едва ли когда-нибудь пользуюсь. Дарили мне, к примеру, пищевой дегидратор, электронож, хлебопечку, а в последний раз - бинокль с прибором ночного видения. На Рождество я вставил в бинокль батарейки и расхаживал по подвалу, выключив свет - мне не хватило терпения даже дождаться ночи, так хотелось представить, как я гоняюсь в темноте за Кларисой Старлинг. (Кстати, в инструкции запрещалось включать прибор на свету: можно было испортить и его, и глаза в придачу.) Потом я сунул его обратно в коробку, где он и дожидался своего часа, на полке у меня в кабинете, в компании компьютерных кабелей и прочей ерунды.
Вполне возможно, размышлял я, если эта дрянь - собака, кошка, енот, да кто угодно - увидит, что я сижу на крыльце, то вообще не придет, так что я устроил себе наблюдательный пост в чулане, из окна которого было видно крыльцо. Вечером, когда все улеглись спать, я вышел из дому и пожелал Черному Коту доброй ночи.
Это не просто кот, сказала моя жена, когда увидела его в первый раз - это личность. И действительно, даже его огромную львиную морду хотелось назвать лицом: широкий черный нос, желто-зеленые глаза, полный острых зубов и все же дружелюбный рот (нижняя губа справа все еще гноилась).
Я погладил его по голове, почесал под горлом и пожелал ему удачи. Потом я вошел в дом и выключил свет над дверью.
Я уселся на стул в чулане и положил на колени бинокль. В доме было темно. Я включил прибор ночного видения и окуляры замерцали зеленым.
Было темно. Время шло медленно.
Я попробовал смотреть в темноту через бинокль, чтобы научиться наводить фокус и разбираться в оттенках зеленого света. Помню, как я ужаснулся, увидев, как вьются в ночи рои насекомых: ночной мир был похож на кошмарный суп, полный бурлящей жизни. Потом я опустил бинокль и принялся разглядывать густые черные и синие краски ночи, непроглядные, мирные, невозмутимые.
Шло время. Я боролся со сном и жалел о том, что давно отказался от сигарет и кофе: и то, и другое оказалось бы сейчас весьма кстати. Однако я не успел перейти границу мира снов: к реальности меня вернул дикий вопль в саду. Я торопливо поднес бинокль к глазам, но это была всего лишь Снежинка, белая шерсть которой казалась зеленой. Она проскользнула куда-то вглубь леса слева от дома и исчезла из виду.
Я уже собирался опустить бинокль, когда мне пришло в голову, что неплохо бы рассмотреть, что именно так испугало Снежинку, и я принялся разглядывать лужайку перед домом, ожидая увидеть крупного енота, пса, или злобного опоссума. И действительно, на дорожке перед домом что-то было. Я видел его в бинокль, видел ясно, как днем.
Это был дьявол.
Я не видел дьявола раньше, и, хотя мне и приходилось писать о нем, но если бы мне устроили допрос с пристрастием, я бы признался, что я в него не верю - разве что как в фигуру воображаемую, трагическую, мильтоновского толка. То, что шло по дорожке к нашему дому, не было похоже на Люцифера из поэмы Мильтона. Это был дьявол.
Сердце мое так сильно забилось в груди, что стало больно. Я мог лишь надеяться, что он не увидит меня, что в темноте дома, за стеклом, я неразличим.
Тварь на дорожке мерцала, плыла, изменялась, двигаясь вперед. То она становилась темной, похожей на быка, на Минотавра, то она становилась элегантно женственной, то вдруг превращалась в кота, огромного, покрытого боевыми рубцами, серо-зеленого дикого кота со злобно искаженной мордой.
На крыльцо нашего дома ведут четыре ступеньки, белые, давно некрашеные (я знал, что они белые, хотя сквозь бинокль они, как и все прочее, были зеленые). Перед первой из них дьявол остановился и выкрикнул что-то, чего я не мог понять - три или четыре слова, похожие на вой или скулеж, но все же слова на незнакомом мне языке, который, скорее всего, был мертвым уже тогда, когда только строился Вавилон; и хотя я не понял слов, я почувствовал, как зашевелились волосы у меня на голове при звуках его голоса.
А потом я услышал, глухо, сквозь стекло, но вполне различимо, басовитое урчание, ответ на этот вызов и - медленно, неровно ступая - вниз по ступенькам сошла черная тень, прочь от меня, навстречу дьяволу. Поступь Черного Кота уже не была похожа на шаг пантеры - он спотыкался и качался, напоминая скорее моряка, только что сошедшего на берег.
Теперь дьявол стал женщиной. Она что-то сказала коту - нежно, ласково, на языке, похожем на французский, и протянула руку к его голове. Он впился зубами в ее пальцы, и у нее дернулись губы, и она плюнула в него.
Она взглянула вверх, на меня, и если у меня и были сомнения, была ли она тем дьяволом, что я видел раньше, от них не осталось и следа: ее глаза горели багровым огнем, но в приборе ночного видения не видно красного цвета, видно только зеленое. И дьявол увидел меня в окне. Он увидел меня. В этом нет ни малейшего сомнения.
Он вывернулся, и, корчась, превратился во что-то вроде шакала: в плоскомордую тварь с огромной головой и бычьей шеей, чудовищную помесь гиены и собаки динго. В запаршившей шерсти извивались черви. Тварь шагнула вверх, на крыльцо.
Черный Кот бросился на нее, и они превратились в бешено крутящийся клубок, двигаясь быстрее, чем могли уловить глаза.
И все это происходило в полной тишине.
А потом послышалось далекое рычание - вдали, по проселку, от которого шла дорога к нашему дому, ехал запоздавший грузовик, и его фары сияли, словно два зеленых солнца. Я опустил бинокль и увидел лишь темноту, уютный желтый свет фар, а затем - красные огоньки, когда грузовик проехал мимо и скрылся, словно в никуда.
Когда я снова поднес бинокль к глазам, перед домом уже никого не было. Только Черный Кот стоял на ступеньках, вглядываясь в пустоту. Я подкрутил фокус и мне показалось, что я вижу, как что-то летит прочь - стервятник, может быть, или орел - что бы это ни было, оно сразу скрылось за деревьями.
Я вышел на крыльцо, взял Черного Кота на руки, и гладил его, и шептал ему что-то, нежно, утешительно. Он жалобно мяукнул, когда я подошел к нему, но через некоторое время заснул в меня на руках, и я осторожно положил его в корзинку и отправился наверх, спать. Утром я увидел, что на майке и джинсах у меня запеклась кровь.
Это было неделю назад.
Эта тварь приходит к нашему дому не каждую ночь - но почти каждую, это ясно по новым ранам и по той боли, которую я вижу в львиных глазах Черного Кота. Он почти не может ступать на переднюю левую лапу, а правый глаз больше не открывается.
Я не знаю, чем мы заслужили его появление. Я не знаю, кто послал его. И, к стыду своему и страху, я высчитываю, сколько еще он протянет.




и "Тролль под мостом" тоже очень и очень ничего